Степан горяч, да отходчив, сразу остыл, встал, только головой Ванюшке на дверь мотнул — собирайся, пойдём. Говорить, видно, опасался: Фёдор на голос опять чего бухнет и не стерпишь.

— Не ходили бы сейчас, — промолвил Алексей. — Погода ненадёжная, оленям что: соберутся в кучу и стоят тесно. Который замёрзнет — в середину лезет, так и крутится вперёд да назад, покуда не стишuтся.

— А мы к ним тоже, в самую серёдку, — засмеялся Степан. — Собирайся, Ванюшка, вот мясо в рыбьем пузыре, за пазуху сунь, чтобы на замёрзло. Оголодаем и пожуём.

Алексей вздохнул, спорить не стал. Неспокойно ему за погоду, но когда сердце у Степана разгорится, лучше пускай пробежит, остынет. Длинна суровая зима, в тесной избе с миром да ладом её пережить тяжко. А уж если заноза вроде Фёдора заведётся — и вовсе трудно станет.

Степан уже направился к двери, но её как раз загородила спина Фёдора. Пятясь, он тащил в избу для какой-то потребы оленью шкуру.

Степан отстранился, пропустил его.

— Пойдём, Ванюшка, — проговорил задорно. — На олешков брехать и то лучше, чем на людей дуром кидаться.

Фёдор с размаху бросил шкуру на пол, весь точно ощетинился, но Степан, не глядя на него, шагнул в сени, рывком распахнул наружную дверь и вышел. Ванюшка торопливо и радостно кинулся за ним.

Солнце уже давно не поднималось высоко в небо: выглянет, будто нехотя, над краем земли проплывёт и опять вниз уходит, каждый день всё ниже и ниже.

— Вишь как заленилось, — говорил Ванюшка, с трудом поспевая за широким шагом Степана, — точно его за ремень кто привязал да вниз тянет.

— Скоро и вовсе от земли не оторвётся, силы не хватит, — отвечал Степан на ходу. — Высунет макушку: «Пускай, мол, на меня в последний раз люди да звери полюбуются», и скроется. Долгие месяцы нам его ждать доведётся.

— Стёпа, а как же на охоту ходить будем? — не отставал Ванюшка. — В избе в потёмках и то, чего надо, не найдёшь, а тут и вовсе…

— Чего «вовсе»? — удивился Степан. — Нам и без солнца видно будет. Сполохи дорогу покажут. Месяц скоро без заходу по небу вкруг пойдёт, хоть и малый свет от него, а всё же свет. Кулемки [13] да пасти на песцов ставить будем, к ним без солнца дорогу найдём.

Степан говорил вполголоса и Ванюшке так наказывал, а сам то и дело нагибался, хмурился и головой качал: куда олешки подевались, ни одного свежего следа нет. Не пургу ли почуяли, в затишные места подались?

И вдруг остановился.

— Гляди, Ванюшка, ох, и неладно, — вымолвил.

Впереди, как из-за края земли, поднялась новая туча и сразу захватила полнеба. Огромная тёмная стена росла на глазах и надвигалась всё ближе. От неё отделились крутящиеся столбы и со страшной быстротой понеслись вперёд.

— Ложись! Унесёт! — крикнул Степан, но в рёве бури голос его уже не был слышен. Но он успел схватить Ванюшку за руку, и оба упали, прежде чем крутящийся снег долетел до них. Одной рукой прижимая к себе Ванюшку, Степан другой крепко ухватился за выступ большого камня, и не будь этого камня, вихрь оторвал бы их от земли.

Ванюшка поднял было голову, но тут же, задыхаясь, опустил её: рот его забил мелкий колючий снег, лицо покрыла ледяная маска, ресницы смёрзлись и мешали открыть глаза.

Они лежали долго, неподвижно. Все швы на одежде, казалось, открылись, и ветер, проникая, колол кожу, словно иголками.

— Закопаться надо, пока вовсе не замёрзли, — решил Степан. Он с усилием отнял от камня застывшую руку и сунул её в снег. «Мальчонка не замёрз бы», — подумал. И эта тревога точно прибавила ему силы. Он копал и копал, постепенно углубляясь в снег, как вдруг рука его провалилась в пустоту. Оттуда пахнуло теплом и резким запахом чего-то живого. Степан рванул руку назад, хотел вскочить, но тут же почувствовал, что снег под ним опускается. Последним усилием он обхватил лежащего рядом мальчика, и оба провалились в тёплую непонятную темноту. Вой пурги ещё некоторое время доносился до них, слабее и слабее и, наконец, почти затих: пролом занесло снегом.

От резкого запаха или от внезапно наступившей тишины Степан сразу же пришёл в себя, лежал и не шевелился. Потом прислушался: что с Ванюшкой? Повернулся, хотел дотронуться до него, да так и застыл с повисшей в воздухе рукой. Тут, рядом, чьё-то мерное дыхание! Ровное, спокойное, но такое мощное, точно работают огромные меха. Темно было наверху в крутящейся метели, здесь тоже темно, но и в темноте угадалось, кто это дышит.

«Ошкуйца!» — помертвел Степан и тут, первый раз в жизни, на мгновенье обеспамятел. Очнулся он от тихого дрожащего голоса.

— Стёпа, — повторял Ванюшка, едва сдерживая слёзы. — Стёпа, где мы? Кто там дышит? Стёпа, аль ты живой?

Степан осторожно стиснул его руку.

— В берлоге мы, — шепнул тихо. — И что нам будет — неведомо. Лежи молчком.

Послышался не то вздох, не то стон, похоже — Ванюшка заткнул рот рукой, чтобы плачем себя не выдать. Степан лежал не шевелясь, голова кружилась то ли от страха, то ли от звериного духа. Зато уши, кажется, никогда ещё так чутко не слушали и голова, хоть кружилась, а работала толково.

Он знал: по времени детей у ошкуйцы ещё быть не должно, одна лежит, дремлет. Есть ей сейчас не положено, пока из берлоги детей весной не выведет. Своим салом живёт, что с осени нарастила. Значит, её сейчас на свежинку не тянет. Спасибо ещё не прямо ей на голову свалились, с бочка устроились.

Степан сдержал вздох: «Эх, пищаль-то за спиной висит бесполезно. На полку пороху подсыпать — про то и думать нечего: от пищали сейчас, что от палки, польза одна. А может, ошкуйца и вправду не расчухает, какие у ней в избе жильцы завелись?» Степан чуть не усмехнулся, да вовремя спохватился. «Дурень безмозглый, — выбранил он себя потихоньку. — Надумал шутки шутить. Ох!»

В темноте что-то грузно заворочалось под самым его боком. Послышался не то рык, не то стон… Затаив дыхание, Степан отпихнул Ванюшку в дальний угол, сам на него навалился, прикрыл.

Учуяла?

Прошла томительная минута. Но вот опять заработали мощные меха, равномерно, спокойно. Нет, не учуяла, видно, во сне что привиделось…

Степан медленно, осторожно передвинул пояс, нащупал рукоятку ножа, крепко стиснул зубы. Надежда малая, а всё-таки… Лежать недвижимо, ждать пока зверь расчухает да за тебя примется, не годится.

— Ванюшка, — окликнул он тихонько. — Сейчас тебя подыму — сразу головой снег протыкай, где мы свалились, там не так много нанесло. И вылазь.

— А ты?

— И я спробую. А коли что, — Степан запнулся… — А коли не поспею… ступай домой. Рукой заструги на снегу проверяй, как я учил. Они тебя к дому выведут.

— Я… — Ванюшка чуть слышно всхлипнул, — тебя не покину. У меня нож. Вместе с ошкуйцей биться будем.

— Ах, ты… — Степан задохнулся, глазам стало горячо. — Вместе? А ну…

В сильных руках Ванюшка взлетел, как пёрышко. Миг, и голова его исчезла в облаке осыпающегося снега, ноги перевалились за край сугроба и исчезли. Степан потом с трудом припомнил, как и сам подскочил и, хватаясь руками за осыпающиеся куски отвердевшего снега, тоже перевалился через край берлоги. И как раз вовремя, потому что Ванюшка, едва выскочив, рванулся обратно к отверстию.

— Куда? — схватил его Степан за плечо. — Ошкуйце в зубы?

— Я думал, я думал, — заикался Ванюшка. — Она тебя… а я её…

Но тут из пролома вдруг взвихрился целый ураган снега, словно в берлоге забушевала метель, утихшая снаружи. В белом вихре из пролома показалась белая голова. Выше, выше. Она поднялась с такой быстротой, что даже Степан не сразу понял: это медведица встала в берлоге на задние лапы, передние лапы плотно прижаты к телу. Ванюшка запрокинул голову, а медведица опустила свою. Маленькие чёрные глаза встретились с широко раскрытыми голубыми и задержались на них. Что сделает зверь в следующую минуту?

— Замри, — одними губами прошептал Степан. Время шло, тучи растеклись на успокоившемся небе, и солнце, касаясь горизонта, вспыхнуло на минутку красным и лиловым светом. Яркий луч отразился в блестящих чёрных глазах. Степан едва удержал руку, рванувшуюся к ножу. И тут же неподвижный белый столб пришёл в движение: ниже, ниже… Чёрные глаза на мгновение заглянули наравне в голубые, и белая узкая голова исчезла в тёмном проломе берлоги.